Засилье индустриальной техники в жизни современного человечества  можно снять тем, что породила и куль­тивировала новоевропейская цивилизация, тем, чему она придавала наивысшую ценность, тем, что породил индустриальный мир, — творчеством, хотя и в новых формах. Именно творчество есть источ­ник, порождающий артефактность (т. е. по существу — искусственность) человеческого мира. В этом смысле творчество есть динамическое бытие артефакта. И, соответственно, именно в творчестве и состоится человеческая коммуникация.  

Новые идеи, производимые творцом, не подчиняются закону со­хранения. Если хлеб, выращенный в этом году, мы съедим, и на следующий год снова необходимы рутинные операции земледелия, то идеи, произведенные в этом году, возникнув однажды, не разру­шаются и не исчезают при использовании. Они существуют столько, сколько существует не только синхронная коммуникация с современ­никами, а также существует коммуникация с предками и потомками. Творчество преодоле­вает время. 

Творчество это не только коммуникация между людьми, так ска­зать,  по горизонтали, но и способ общения с Богом, приобщение и причащение к Абсолюту. Творчество человека — это продолжение божественного творения, секуляризированное новоевропейской ци­вилизацией как всеобщий труд на благо культурного прогресса.

Творчество как возникновение нового, как превращение единич­ного во всеобщее способно, в принципе, преодолеть (и реально, каждо­дневно преодолевает) засилье    цивилизационных артефактов, дав­ление отчужденной от человека техносферы. Творчество демонстри­рует тот непреложный факт, что человек при всей своей вселенской хрупкости и незначительности, человек как единичное, частное, приватное обретает возможность стать значительным в рамках своей страны, человечества, в масштабе Вселенной, наконец. Это дает воз­можность и основание к самоосуществлению. Собственно, самостремление к самоосуществлению есть внутренне преобразованный творческий порыв. Творец — это герой, а герой — творец. Акт твор­чества есть подвиг.

Человек — единственное существо, сознающее свою смертность, и единственное существо, выработавшее способ достижения бессмер­тия — творчество. Биологическое выживание, сохранение  своего тела бледнеет перед лицом возможного бессмертия, а потому тело становится последней козырной картой, когда решают­ся творческие дела. Совершение творческого подвига важнее, чем выживание, а потому готовность пойти на жертву становится лакму­совой бумажкой серьезности и значительности творческого акта. Че­ловек гибнет, а его творческое дело живет. По легенде, жандармы, расстрелявшие Гарсиа Лорку, свершив свое черное дело, напевали про себя его песни. Так, идея жертвы включается в социальную ант­ропологию.

Очевидно, что социальная антропология рассматри­вает творчество шире, чем просто решение интеллектуальных задач. Творческий акт — это не только и не столько мысль, сколько дейст­вие, сама жизнь, человеческая жизнь. Творчество обязательно вклю­чает в себя волю к действию, императив. Люди не потому творят, что могут это делать. Они потому творят, что не могут иначе. Этот импе­ратив, конечно, может быть рационализирован (скажем, я потому изобретаю, что заинтересован в достатке, богатстве, продвижении по службе и тому подобное). Но рационализации эти имеют внешний характер и только маскируют бессознательный характер принудительности к творчеству. Если какие-то обстоятельства мешают человеку в обнаружении его творческой активности, хотя в остальном он впол­не благополучен, то возникает тенденция к немотивированной агрес­сии (в частности, направленной и на самого себя — суицид), к другим формам аномального поведения.

Бессознательно творчество направлено, в конеч­ном счете, на отождествление единичного и всеобщего. Человек идентифицирует себя с надындивидуальным целым, например, с на­укой, искусством, со всей живой материей. Традиционно эту фундаментальную устрем­ленность человека называли стремлением к Богу, жаждой слияния с Абсолютом. Творец живет на грани двух миров,  реального и сак­рального. В его обыденной жизни все новое не значимо (это, как правило, ошибка), а все значимое — не ново (если хочешь быть благо­получным в этой жизни, живи как все, как жили твои родители, предки). Но вдруг (озарение, инсайт, вдохновение) возникает некий просвет, проблеск —  и человек оказывается в ином мире, в ином измерении, в иной реальности, не реальной, а сакральной. Новое становится значимым, казавшееся невозможным становит­ся необходимым.

Творческий акт и есть содержание подлинного человеческого бы­тия, в известном смысле — собственное человеческое бытие как та­ковое.

Теперь можно наполнить конкретностью утверждение о возможности  человеческого бытия. Это — возможность че­ловеческого творчества. Именно в этом смысле человек и может стать тем, чем он уже является. В творческом акте ценность онтологически уже задана, а само воплощение этой ценности находится на попече­нии человеческой свободы.

Творческий акт — интимное дело индивида (перед лицом других). Письмо может быть и не творческим (даже у Канта), а чтение — творческим (даже у читателя, кажуще­гося посредственным).

Внутренняя тождественность человеческого бытия и творчества замыкает всю систему категорий социальной антропологии. Говоря кратко, непосредственность телесности тела снимается коммуника­цией, артефакт предстает как необходимое инобытие коммуника­ции, а инобытийность артефакта (или артефактность инобытия) сни­мается человеческим бытием творчества.