Человек действует среди вещей как нечто отличное от вещности.   Человек обладает  вещественным телом. Но, как представляется, главное в его бытии, в его человечности связано с тем, что он есть вещь мыслящая. Вещи, не причастные к человечности, лишь бытийствуют. Чувство этого бытийствования дано человеку изнутри в переживании своего тела, а также артефактов культуры. Но это бытийствование не есть подлинное бытие. Это последнее раскрыва­ется только человеку, причем не всякому и не всегда. Но человек, по крайней мере, так или иначе, явно или неявно знает, что такая воз­можность подлинного бытия у него есть. (Да, я — вещь протяженная, я — материальное тело, но и нечто принципиально иное! Когда Шариков из «Собачьего сердца»       М. Булгакова после всех своих безобразий и бесчинств, получив жесткую выволочку от создавшего его профессо­ра, смотрится в зеркало, он вдруг понимает, какое бремя для него это так и неузнанное человеческое бытие. Он не пережил его подлинно­сти, но он точно знает, что эта подлинность есть.)

Человеческое бытие — это бытие особого рода, несопоставимое, лежащее принципиально в ином измерении по сравнению с бытийствованием неживых и живых вещей. Между бытием человека, пусть самого последнего, и бытийствованием даже высшего животного, пусть самого первого, нет ничего общего.

«Из вещества такого же, как сон, Мы созданы…»

В чем же эта радикальная особенность человеческого бытия? Не только и не столько в мышлении, сколько в свободе. Человек свобо­ден, то  есть он не детерминирован, прежде всего, мировым законом, не детерминирован миром. Он всегда может сказать «нет» любым материальным обстоятельствам. Но человек свободен и по отношению к миру.

Человек может сказать «нет» не только материи, но и духу. Например, в чем главная интрига Ветхого завета Библии, пророческих книг? В том, что «избранный народ» смеет не подчиняться воле Бога, постоянно вступает с ним в препиратель­ство. Люди, отмеченные «записью на теле» (обрезанием, как знаком «избранности»), оказываются, тем не менее, людьми с «необрезанным сердцем». Таков необходимый атрибут человечности.

Человек потому и свободен, что он безопорен, или  он потому и безопорен, что свободен. Человек всегда готов пожертвовать любой, бесконечно ценной, удобной, уютной опорой во имя свободы.  Человек, по утверждению Ф. Ницше, — «неустановленое животное».

С этой точки зрения, человеческое бытие не есть нечто наличное, но есть возможное, понимаемое не как пустая логическая возмож­ность, не как случайность наличного (что может случиться, а может и не случиться). «Человек должен стать тем, чем он уже является», — говорил X. Плеснер. Человек есть то, чем он может стать. В противополож­ность китайской поговорке («не может долго стоять тот, кто стоит на цыпочках») человек по своей сути есть существо, стоящее на цыпочках.

В философии есть утверждение:  возможность — это то, что не только недействительно, но и никогда не станет необходимым. Че­ловек есть воплощенная возможность, причем конкретно предстаю­щая, как мечта, греза, идеал, утопия, художественный вымысел и т. п.

Ж.-Ж. Руссо писал: «Если бы все мои грезы воплоти­лись в действительность, я продолжал бы грезить, воображать, же­лать. В себе нахожу я необъяснимую бездну, которую не заполнит ничто; томление сердца по иному типу полноты, который я могу постичь, но к которому я, тем не менее, чувствую привязанность»1. Будучи в основе своей возможностью, человек ведет себя как такой вид сущего, который, непременно пребывая во времени, не полно­стью ему подвластен. Дело в том, что человек по способу своего бытия сам есть время, он сам себя временит, он творит свое время, он его простирает, он его длит или сокращает. Поэтому человек обладает привилегией «быть историей», в то время как мир сущего, различные надындивидуальные образования всего лишь «имеют историю».

Быть историей, значит, для человека быть событи­ем, принимая суверенные решения, быть самим собой, состояться, ответственно осуществить свое одно-единственное бытие, обрести свою самость, присвоить себе самого себя.

Такой взгляд на человеческое бытие позволяет иначе отнестись и к «общественному бытию», развертывающемуся как «всемирная ис­тория». Новое время знает культ всемирной истории, стержнем ко­торого является абсолютизация ценности прогресса. История будто бы имеет право пользоваться человеком как средством. Её непреодолимая прогрессивность предполагает объективные цели либо как заве­домо благие, либо как сверхморальные, по ту сторону добра и зла. В связи с этим нравственная или правовая оценка истории оказывается недопустимым морализаторством.

 Мы все и всегда находимся перед судом истории, но никому будто бы не дано саму историю поставить перед судом. Ложность этого тезиса обнаруживается далеко не только теоретически. Покаяние немецкого народа за фашистский эпизод своей истории, покаяние русского и других народов бывшего СССР за советский период демонстрируют воочию, как история может ока­заться перед нравственным, да и юридическим судом. И это вовсе не единичные факты в духовном движении человечества.

 Истории по существу нет, есть биография. Или, иначе говоря, биография человека — это и есть подлинная история. В известном ироническом призыве Виктора Шкловского («Нужно делать биографию, а не историю!») содержится провидение  че­ловеческого бытия.

Человек вовсе не «атом», не «винтик» в переда­точном механизме мировой истории. Напротив, историчность — он­тологическая1 привилегия единичного человеческого индивида, жизнь и биография которого эквивалентна по сути всемир­ной истории

Человек вовсе не актер во всемирно-исторической дра­ме. Жизнь каждого человека и есть подлинная историческая драма, независимо от того, вносит ли он какую-то «леп­ту во всемирно-исторический прогресс». Например, гоголевский Ноздрев — и в самом деле «исторический человек», тоталь­но проживающий чередующиеся экстазы своей жизни.

Тот, кто не сумел внутренне отстоять суверенность своего одного-единственного бытия, тот, кто пошел на поводу у мифа «всемирной истории» и «общественно-исторического прогресса», тот превраща­ется в комическую фигуру гоголевского Добчинского, суть которого в страстной жажде, чтобы о нем узнали в Петербурге.

Другая моди­фикация той же фигуры — предмет иронии М. О. Гершензона в «Вехах»: маленький интеллигент, который решает мировые пробле­мы вместо того, чтобы устроить свое собственное человеческое бытие. Гершензон писал, что мы живем небрежно и грязно, а мыслим о вселенском преображении, о мировой революции,  о нашей миссии перед человечеством.

1 Цит.по: Поль де Ман. Критика и кризис //Философские науки.- 1992.-№. 3.- С. 61.

1 Онтология – учение о бытии, о принципах его строения, законах и формах.

Таким образом, человеческое бытие представляет собой совершенно особый феномен. Нет ничего в мире, с чем было бы сравнимо и из чего было бы выводимо человеческое бытие. Нет ничего в мире, на что можно было бы указать с определенностью как на специфическую человеч­ность.

Человеческое бытие не может быть «объектом», а потому и «предметом теории» естественнонаучного типа, оно не имеет ни материальной, ни духовной природы.